Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

А.Т.Твардовский.
Теркин на том свете

x x x

Тридцати неполных лет –
Любо ли не любо –
Прибыл Теркин На тот свет,
А на этом убыл.

Убыл-прибыл в поздний час
Ночи новогодней.
Осмотрелся в первый раз
Теркин в преисподней…

Так пойдет – строка в строку
Вразворот картина.
Но читатель начеку:
– Что за чертовщина!

– В век космических ракет,
Мировых открытий –
Странный, знаете, сюжет
– Да, не говорите!...

– Ни в какие ворота.
– Тут не без расчета…
– Подоплека не проста.
– То-то и оно-то…

x x x

И держись: наставник строг
Проницает с первых строк…

Ах, мой друг, читатель-дока,
Окажи такую честь:
Накажи меня жестоко,
Но изволь сперва прочесть.

Не спеши с догадкой плоской,
Точно критик-грамотей,
Всюду слышать отголоски
Недозволенных идей.

И с его лихой ухваткой
Подводить издалека –
От ущерба и упадка
Прямо к мельнице врага.

И вздувать такие страсти
Из запаса бабьих снов,
Что грозят Советской власти
Потрясением основ.

Не ищи везде подвоха,
Не пугай из-за куста.
Отвыкай. Не та эпоха –
Хочешь, нет ли, а не та!

И доверься мне по старой
Доброй дружбе грозных лет:
Я зазря тебе не стану
Байки баять про тот свет.

x x x

Повторим: в расцвете лет,
В самой доброй силе
Ненароком на тот свет
Прибыл наш Василий.

Поглядит – светло, тепло,
Ходы-переходы –
Вроде станции метро,
Чуть пониже своды.

Перекрытье – не чета
Двум иль трем накатам.
Вот где бомба ни черта
Не проймет – куда там!

(Бомба! Глядя в потолок
И о ней смекая,
Теркин знать еще не мог,
Что – смотря какая.

Что от нынешней – случись
По научной смете –
Так, пожалуй, не спастись
Даже на том свете.)

И еще – что явь, что сон –
Теркин не уверен,
Видит, валенками он
Наследил у двери.
А порядок, чистота –
Не приткнуть окурок.
Оробел солдат спроста
И вздохнул:
– Культура…

Стрелка «Вход». А «Выход»? Нет.
Ясно и понятно:
Значит, пламенный привет,–
Путь закрыт обратный.

Значит, так тому и быть,
Хоть и без привычки.
Вот бы только нам попить
Где-нибудь водички.

От неведомой жары
В горле зачерствело.
Да потерпим до поры,
Не в новинку дело.

Видит Теркин, как туда,
К станции конечной,
Прибывают поезда
Изо мглы предвечной.
И выходит к поездам,
Важный и спокойный,
Того света комендант –
Генерал-покойник.
Не один – по сторонам
Начеку охрана.
Для чего – судить не нам,
Хоть оно и странно:
Раз уж списан ты сюда,
Кто б ты ни был чином,
Впредь до Страшного суда
Трусить нет причины.

По уставу, сделав шаг,
Теркин доложился:
Мол, такой-то, так и так,
На тот свет явился.

Теркин – в струнку, как стоял,
Тем же самым родом:
– Я, товарищ генерал,
Лично, пешим ходом.

– Как так пешим?
– Виноват.
(Строги коменданты!)
– Говори, отстал, солдат,
От своей команды?

Так ли, нет ли – все равно
Спорить не годится.
– Ясно! Будет учтено.
И не повторится.

Усмехнулся генерал:
– Ладно. Оформляйся.
Есть порядок – чтоб ты знал –
Тоже, брат, хозяйство.
Всех прими да всех устрой –
По заслугам место.
Кто же трус, а кто герой –
Не всегда известно.

Дисциплина быть должна
Четкая до точки:
Не такая, брат, война,
Чтоб поодиночке…
Проходи давай вперед –
Прямо по платформе.

– Есть идти! –
И поворот
Теркин дал по форме.

И едва за стрелкой он
Повернул направо –
Меж приземистых колонн –
Первая застава.

Тотчас все на карандаш:
Имя, номер, дату.
– Аттестат в каптерку сдашь,
Говорят солдату.

Удивлен весьма солдат:
– Ведь само собою –
Не положен аттестат
Нам на поле боя.
Раз уж я отдал концы –
Не моя забота.

– Все мы, братец, мертвецы,
А порядок – вот он.
Для того ведем дела
Строго – номер в номер,–
Чтобы ясность тут была,
Правильно ли помер.
Ведь случалось иногда –
Рана несмертельна,
А его зашлют сюда,
С ним возись отдельно.
Помещай его сперва
В залу ожиданья…
(Теркин мельком те слова
Принял во вниманье.)

– Ты понятно, новичок,
Вот тебе и дико.
А без формы на учет
Встань у нас поди-ка.

Но смекнул уже солдат:
Нет беды великой.
То ли, се ли, а назад
Вороти поди-ка.

Осмелел, воды спросил:
Нет ли из-под крана?
На него, глаза скосив,
Посмотрели странно.

Да вдобавок говорят,
Усмехаясь криво:
– Ты еще спросил бы, брат,
На том свете пива…

И довольны все кругом
Шуткой той злорадной.
Повернул солдат кру-гом:
– Будьте вы неладны…
Позади Учетный стол,
Дальше – влево стрелки.
Повернул налево – стоп, Смотрит:
Стол проверки.
И над тем уже Столом –
Своды много ниже,
Свету меньше, а кругом –
Полки, сейфы, ниши;
Да шкафы, да вертлюги
Сзади, как в аптеке;
Книг толстенных корешки,
Папки, картотеки.
И решеткой обнесен
Этот Стол кромешный
И кромешный телефон
(Внутренний, конечно).

И доносится в тиши
Точно вздох загробный:
– Авто-био опиши
Кратко и подробно…

Поначалу на рожон
Теркин лезть намерен:
Мол, в печати отражен,
Стало быть, проверен.

– Знаем: «Книга про бойца».
– Ну так в чем же дело?
– «Без начала, без конца» –
Не годится в «Дело».
– Но поскольку я мертвец…
– Это толку мало.
– …То не ясен ли конец?
– Освети начало.

Уклоняется солдат:
– Вот еще обуза.
Там же в рифму все подряд,
Автор – член союза…

– Это – мало ли чего,
Той ли меркой мерим.
Погоди, и самого
Автора проверим…

Видит Теркин, что уж тут
И беда, пожалуй:
Не напишешь, так пришьют
От себя начало.

Нет уж, лучше, если сам.
И у спецконторки,
Примостившись, написал
Авто-био Теркин.

x x x

По графам: вопрос – ответ.
Начал с предков – кто был дед.
«Дед мой сеял рожь, пшеницу,
Обрабатывал надел.
Он не ездил за границу,
Связей также не имел.
Пить – пивал. Порой без шапки
Приходил, в сенях шумел.
Но, помимо как от бабки,
Он взысканий не имел.
Не представлен был к награде,
Не был дед передовой.
И отмечу правды ради –
Не работал над собой.
Уклонялся.
И постольку Близ восьмидесяти лет
Он не рос уже нисколько,
Укорачивался дед…»

x x x

Стол проверки бросил взгляд
На его работу:
– Расписался? То-то, брат.
Следующий – кто там?

Впрочем, стой,– перелистал,
Нет ли где помарок.
– Фотокарточки представь
В должных экземплярах...

Докажи тому Столу:
Что ж, как не запасся,
Как за всю войну в тылу
Не был ты ни часа.
– До поры была со мной
Карточка из дома -
Уступить пришлось одной,
Скажем так, знакомой...
Но суров закон Стола,
Голос тот усопший:
– Это личные дела,
А порядок общий.

И такого никогда
Не знавал при жизни -
Слышит:
– Палец дай сюда,
Обмакни да тисни.

Передернуло всего,
Но махнул рукою.
– Палец? Нате вам его.
Что еще другое?..

Вышел Теркин на простор
Из-за той решетки.
Шаг, другой – и вот он, Стол
Медсанобработки.
Подошел – не миновать
Предрешенной встречи.
И, конечно же, опять
Не был обеспечен.

Не подумал, сгоряча
Протянувши ноги,
Что без подписи врача
В вечность нет дороги;

Что и там они, врачи,
Всюду наготове
Относительно мочи
И солдатской крови.

Ахнул Теркин:
– Что за черт,
Что за постановка:
Ну как будто на курорт
Мне нужна путевка!
Сколько всяческой возни
В их научном мире.

Вдруг велят:
– А ну, дыхни,
Рот разинь пошире.
Принимал?
– Наоборот.-
И со вздохом горьким:
– Непонятный вы народ,-
Усмехнулся Теркин.

– Кабы мне глоток-другой
При моем раненье,
Я бы, может, ни ногой
В ваше заведенье...

x x x

Но солдат – везде солдат:
То ли, се ли – виноват.
Виноват, что в этой фляге
Не нашлось ни капли влаги,-
Старшина был скуповат,
Не уважил – виноват.

Виноват, что холод жуткий
Жег тебя вторые сутки,
Что вблизи упал снаряд,
Разорвался – виноват.
Виноват, что на том свете
За живых мертвец в ответе.

Но молчи, поскольку – тлен,
И терпи волынку.
Пропустили сквозь рентген
Всю его начинку.

Не забыли ничего
И науки ради
Исписали на него
Толстых три тетради.

Молоточком – тук да тук,
Хоть оно и больно,
Обстучали все вокруг -
Чем-то недовольны.

Рассуждают – не таков
Запах. Вот забота:
Пахнет парень табаком
И солдатским потом.

Мол, покойник со свежа
Входит в норму еле,
Словно там еще душа
Притаилась в теле.

Но и полных данных нет,
Снимок, что ль, нечеткий.
– Приготовься на предмет
Общей обработки.

– Баня? С радостью туда,
Баня – это значит
Перво-наперво – вода.
– Нет воды горячей.
– -Ясно! Тот и этот свет
В данном пункте сходны.
И холодной тоже нет?
– Нету. Душ безводный. -

– Это – если б сверху к нам,
Поясняет некто,-
Ты явился по частям,
То есть некомплектно.
Мы бы той тебя водой
Малость покропили,
Все детали меж собой
В точности скрепили.
И готов – хоть на парад -
Ты во всей натуре...
Приступай давай, солдат,
К общей процедуре.

Снявши голову, кудрей
Не жалеть, известно.
– Ах, валяйте, да скорей,
Мне бы хоть до места...

Раз уж так пошли дела,
Не по доброй воле,
Теркин ищет хоть угла
В мрачной той юдоли.

С недосыпу на земле,
Хоть как есть, в одеже,
Отоспаться бы в тепле -
Ведь покой положен.

Вечный, сказано, покой -
Те слова не шутки.
Ну, а нам бы хоть какой,
Нам бы хоть на сутки.

Впереди уходят вдаль,
В вечность коридоры -
Того света магистраль,-
Кверху семафоры.

И видны за полверсты,
Чтоб тебе не сбиться,
Указателей персты,
Надписи, таблицы...

Строгий свет от фонарей,
Сухость в атмосфере.
А дверей – не счесть дверей,
И какие двери!

Все плотны, заглушены
Способом особым,
Выступают из стены
Вертикальным гробом.

И какую ни открой -
Ударяет сильный,
Вместе пыльный и сырой,
Запах замогильный.

И у тех, что там сидят,
С виду как бы люди,
Означает важный взгляд:
«Нету. И не будет».

Теркин мыслит: как же быть,
Где искать начало?
«Не мешай руководить!» -
Надпись подсказала.

Что тут делать? Наконец
Набрался отваги -
Шасть к прилавку, где мертвец
Подшивал бумаги.

Мол, приписан к вам в запас
Вечный – и поскольку
Нахожусь теперь у вас,
Мне бы, значит, койку...

Взглядом сонным и чужим
Тот солдата смерил,
Пальцем – за ухо – большим
Указал на двери
В глубине.
Солдат – туда,
Потянул за ручку.
Слышит сзади:
– Ах, беда
С этою текучкой...

Там за дверью первый стол,-
Без задержки следуй -
Тем же, за ухо, перстом
Переслал к соседу.

И вели за шагом шаг
Эти знаки всуе,
Без отрыва от бумаг
Дальше указуя.

Но в конце концов ответ
Был членораздельный:
– Коек нет. Постели нет.
Есть приклад постельный.
– Что приклад? На кой он ляд?
Как же в этом разе?
– Вам же ясно говорят:
Коек нет на базе.
Вам же русским языком...
Простыни в просушке.
Может выдать целиком
Стружки
Для подушки.

Соответственны слова
Древней волоките:
Мол, не сразу и Москва,
Что же вы хотите?

Распишитесь тут и там,
Пропуск ваш отмечен.
Остальное – по частям.
– Тьфу ты! – плюнуть нечем.

Смех и грех: навек почить,
Так и то на деле
Было б легче получить
Площадь в жилотделе.

Да притом, когда б живой
Слышал речь такую,
Я ему с его «Москвой»
Показал другую.

Я б его за те слова
Спосылал на базу.
Сразу ль, нет ли та «Москва»,
Он бы понял сразу!

Я б ему еще вкатил
По гвардейской норме,
Что такое фронт и тыл -
Разъяснил бы в корне...

И уже хотел уйти,
Вспомнил, что, пожалуй,
Не мешало б занести
Вывод в книгу жалоб.

Но отчетлив был ответ
На вопрос крамольный:
– На том свете жалоб нет,
Все у нас довольны.

Книги незачем держать,-
Ясность ледяная.
– Так, допустим. А печать -
Ну хотя б стенная?

– Как же, есть.
Пройти пустяк -
За угол направо.
Без печати – как же так,
Только это зря вы...

Ладно.
Смотрит – за углом -
Орган того света.
Над редакторским столом -
Надпись: «Гробгазета».

За столом – не сам, так зам,-
Нам не все равно ли,-
– Я вас слушаю,– сказал,
Морщась, как от боли.

Полон доблестных забот,
Перебил солдата:
– Не пойдет. Разрез не тот.
В мелком плане взято.

И в бессонный поиск свой
Вникнул снова с головой.

Весь в поту, статейки правит,
Водит носом взад-вперед:
То убавит, то прибавит,
То свое словечко вставит,
То чужое зачеркнет.
То его отметит птичкой,
Сам себе и Глав и Лит,
То возьмет его в кавычки,
То опять же оголит.

Знать, в живых сидел в газете,
Дорожил большим постом.
Как привык на этом свете,
Так и мучится на том.

Вот притих, уставясь тупо,
Рот разинут, взгляд потух.
Вдруг навел на строчки лупу,
Избоченясь, как петух.

И последнюю проверку
Применяя, тот же лист
Он читает снизу кверху,
А не только сверху вниз.
Верен памятной науке,
В скорбной думе морщит лоб.

Попадись такому в руки
Эта сказка – тут и гроб!
Он отечески согретым
Увещаньем изведет.
Прах от праха того света,
Скажет: что еще за тот?

Что за происк иль попытка
Воскресить вчерашний день,
Неизжиток
Пережитка
Или тень на наш плетень?
Впрочем, скажет, и не диво,
Что избрал ты зыбкий путь.
Потому – от коллектива
Оторвался – вот в чем суть.

Задурил, кичась талантом,-
Да всему же есть предел,-
Новым, видите ли, Дантом
Объявиться захотел.

Как же было не в догадку -
Просто вызвать на бюро
Да призвать тебя к порядку,
Чтобы выправил перо.

Чтобы попусту бумагу
На авось не тратил впредь:
Не писал бы этак с маху -
Дал бы планчик просмотреть.

И без лишних притязаний
Приступал тогда к труду,
Да последних указаний
Дух всегда имел в виду.

Дух тот брал бы за основу
И не ведал бы прорух...

Но притом вопрос не праздный
Возникает сам собою:
Ведь и дух бывает разный -
То ли мертвый, то ль живой.
За свои слова в ответе
Я недаром на посту:
Мертвый дух на этом свете
Различаю за версту.
И не той ли метой мечен
Мертвых слов твоих набор.
Что ж с тобой вести мне речи -
Есть с живыми разговор!

Проходите без опаски
За порог открытой сказки
Вслед за Теркиным моим -
Что там дальше – поглядим.

Помещенья вроде ГУМа -
Ходишь, бродишь, как дурной.
Только нет людского шума -
Всюду вечный выходной.

Сбился с ног, в костях ломота,
Где-нибудь пристать охота.

x x x

Галереи – красота,
Помещений бездна,
Кабинетов до черта,
А солдат без места.

Знать не знает, где привал
Маеты бессонной,
Как тот воин, что отстал
От своей колонны.

Догони – и с плеч гора,
Море по колено.
Да не те все номера,
Знаки и эмблемы.

Неизвестных столько лиц,
Все свои, все дома.
А солдату – попадись
Хоть бы кто знакомый.

Всем по службе недосуг,
Смотрят, не вникая...
И не ждал, не думал – вдруг
Встреча. Да какая!

В двух шагах перед тобой
Друг-товарищ фронтовой.

Тот, кого уже и встретить
Ты не мог бы в жизни сей.
Но и там – и на том свете -
Тоже худо без друзей...

Повстречал солдат солдата,
Друга памятных дорог,
С кем от Бреста брел когда-то,
Пробираясь на восток.

С кем расстался он, как с другом
Расстается друг-солдат,
Второпях – за недосугом
Совершить над ним обряд.

Не посетуй, что причалишь
К месту сам, а мне – вперед.
Не прогневайся, товарищ.
И не гневается тот.

Только, может, в миг прощальный,
Про себя, живой солдат
Тот безропотно-печальный
И уже нездешний, дальний,
Протяженный в вечность взгляд
Навсегда в душе отметит,
Хоть уже дороги врозь...

– Друг-товарищ, на том свете -
Вот где встретиться пришлось...

Вот он – в блеклой гимнастерке
Без погон -
Из тех времен.
"Значит, все,– подумал Теркин,-
Я – где он.
И все – не сон".

– Так-то брат...-
Слова излишни.
Поздоровались. Стоят.
Видит Теркин: друг давнишний
Встрече как бы и не рад.

По какой такой причине -
На том свете ли обвык
Или, может, старше в чине
Он теперь, чем был в живых?

– Так-то, Теркин...
– Так, примерно:
Не понять – где фронт, где тыл.
В окруженье – в сорок первом -
Хоть какой, но выход был.

Был хоть запад и восток,
Хоть в пути паек подножный,
Хоть воды, воды глоток!

Отоспись в чащобе за день,
Ночью двигайся. А тут?
Дай хоть где-нибудь присядем -
Ноги в валенках поют...

Повернули с тротуара
В глубь задворков за углом,
Где гробы порожней тарой
Были свалены на слом.

Размещайся хоть на дневку,
А не то что на привал.
– Доложи-ка обстановку,
Как сказал бы генерал.

Где тут линия позиций,-
Жаль, что карты нет со мной,-
Ну, хотя б-в каких границах
Расположен мир иной?..

– Генерал ты больно скорый,
Уточнился бы сперва:
Мир иной – смотря который,-
Как-никак их тоже два.

И от ног своих разутых,
От портянок отвлечен,
Теркин – тихо:
– Нет, без шуток?..-
Тот едва пожал плечом.

– Ты-то мог не знать – заглазно.
Есть тот свет, где мы с тобой,
И конечно, буржуазный
Тоже есть, само собой.

Всяк свои имеет стены
При совместном потолке.
Два тех света, две системы,
И граница на замке.

– Нет, брат,– все тому подобно,
Как и в жизни – тут и там.
– Но позволь: в тиши загробной
Тоже – труд, и капитал,
И борьба, и все такое?..

– Нет, зачем. Какой же труд,
Если вечного покоя
Обстановка там и тут.

– Значит, как бы в обороне
Загорают – тут и там?
– Да. И, ясно, прежней роли
Не играет капитал.

Никакой ему лазейки,
Вечность вечностью течет.
Денег нету ни копейки,
Капиталу только счет.

Ну, а в части распорядка -
Наш подъем – для них отбой,
И поверка, и зарядка
В разный срок, само собой.

Вот и все тебе известно,
Что у нас и что у них.

– Очень, очень интересно...
– Теркин в горести поник.

– Кто в иную пору прибыл,
Тот как хочешь, а по мне -
Был бы только этот выбор,-
Я б остался на войне.

На войне о чем хлопочешь?
Ждешь скорей ее конца.
Что там слава или почесть
Без победы для бойца.

Лучше нет – ее, победу,
Для живых в бою добыть.
И давай за ней по следу,
Как в жару к воде – попить.

Не о смертном думай часе -
В нем ли главный интерес:
Смерть -
Она всегда в запасе,
Жизнь – она всегда в обрез.

– Так ли, друг?
– Молчи, вояка,
Время жизни истекло.
– Нет, скажи: и так, и всяко,
Только нам не повезло.

– Что ж, вопрос весьма обширен.
Вот что главное усвой:
Наш тот свет в загробном мире -
Лучший и передовой.

И поскольку уготован
Всем нам этак или так,
Он научно обоснован -
Не на трех стоит китах.

Где тут пекло, дым иль копоть
И тому подобный бред?
– Все же, знаешь, сильно топят,-
Вставил Теркин,– мочи нет.

Александр Трифонович Твардовский

«Тёркин на том свете»

Убитый в бою Теркин является на тот свет. Там чисто, похоже на метро. Комендант приказывает Теркину оформляться. Учётный стол, стол проверки, кромешный стол. У Теркина требуют аттестат, требуют фотокарточку, справку от врача. Теркин проходит медсанобработку. Всюду указатели, надписи, таблицы. Жалоб тут не принимают. Редактор «Гробгазеты» не хочет даже слушать Теркина. Коек не хватает, пить не дают…

Теркин встречает фронтового товарища. Но тот как будто не рад встрече. Он объясняет Теркину: иных миров два — наш и буржуазный. И наш тот свет — «лучший и передовой».

Товарищ показывает Теркину Военный отдел, Гражданский. Здесь никто ничего не делает, а только руководят и учитывают. Режутся в домино. «Некие члены» обсуждают проект романа. Тут же — «пламенный оратор». Теркин удивляется: зачем все это нужно? «Номенклатура», — объясняет друг. Друг показывает Особый отдел: здесь погибшие в Магадане, Воркуте, на Колыме… Управляет этим отделом сам кремлёвский вождь. Он ещё жив, но в то же время «с ними и с нами», потому что «при жизни сам себе памятники ставит». Товарищ говорит, что Теркин может получить медаль, которой награждён посмертно. Обещает показать Теркину Стереотрубу: это только «для загробактива». В неё виден соседний, буржуазный тот свет. Друзья угощают друг друга табаком. Теркин — настоящим, а друг — загробным, бездымным. Теркин все вспоминает о земле. Вдруг слышен звук сирены. Это значит — ЧП: на тот свет просочился живой. Его нужно поместить в «зал ожидания», чтобы он стал «полноценным мертвяком». Друг подозревает Теркина и говорит, что должен доложить начальству. Иначе его могут сослать в штрафбат. Он уговаривает Теркина отказаться от желания жить. А Теркин думает, как бы вернуться в мир живых. Товарищ объясняет: поезда везут людей только туда, но не обратно. Теркин догадывается, что обратно идут порожняки. Друг не хочет бежать с ним: дескать, на земле он мог бы и не попасть в номенклатуру. Теркин прыгает на подножку порожняка, его не замечают… Но в какой-то миг исчезли и подножка, и состав. А дорога ещё далека. Тьма, Теркин идёт на ощупь. Перед ним проходят все ужасы войны. Вот он уже на самой границе.

…И тут он слышит сквозь сон: «Редкий случай в медицине». Он в госпитале, над ним — врач. За стенами — война…

Наука дивится Теркину и заключает: «Жить ему ещё сто лет!»

Душа убитого в сражении Василия Тёркина, отправляется в мир умерших. Там он видит чистоту, похожую на метро. Заведующий призывает его оформиться. У Тёркина требуют документы, как для приёма на работу. Его принуждают к санитарной обработке. Везде виднеются указатели пути, надписи и таблицы.

Он встречает убитого соратника. Тот поясняет Василию, что в этом мире существует два общества: советское и буржуазное. И тот свет, был лучшим, так как там, всё было наше.

Знакомый показал Тёркину Военное отделение и Гражданское отделение. Здесь никто ничего не хотел делать, а только руководить и записывать. Тёркин в удивлении. Он спрашивает, зачем это всё нужно, и ему отвечают, что это называется номенклатурой. Товарищ ведёт его в Особый отдел. Здесь находятся убитые в Магаданской и Воркутинской областях. Руководит отделом, вождь из Кремля. Он находится между тем и этим светом, так как ставит себе памятники при жизни. Друг говорит, что Василий может получить награду, которую ему дали посмертно, и пообещал показать телескоп, из которого можно посмотреть не буржуазный мир. Соратники угостили друг друга сигаретами. Тёркин угощал обычным табаком с того света, а товарищ с этого. Такой табак был без вкуса и дыма. Василий стал вспоминать о земле. Вдруг послышался вой сирены. Это означало, что в этот мир проник живой человек. Его следует расположить в зале ожидания, чтобы он стал настоящим мертвяком.

Товарищ заподозрил Тёркина и сказал, что требуется сообщить руководству. В другом случае, его могут выслать в штрафбат. Он стал уговаривать Василия, чтобы тот отказался от желания к жизни. А Тёркин размышляет, как бы попасть снова в мир живых. Друг поясняет, что поезд может отвезти человека сюда, но не обратно. Василий догадался, что обратно, поезд едет порожняком. Он решается на побег, а друг не хочет бежать вместе с ним. Тёркин запрыгивает на пустой поезд, и его никто не видит. В какой-то момент исчезает поезд, а дорога кажется дальней. Во тьме, Василий идёт на ощупь. Перед ним вспыхивают воспоминания о войне. И вот он приближается к самой границе двух миров.

И здесь он слышит, как врачи говорят о редком случае в медицинской практике. Он очнулся в госпитале. А за ним идёт война.

Твардовский без глянца Фокин Павел Евгеньевич

«Тёркин на том свете»

«Тёркин на том свете»

Из дневника:

«7.XI.1961

‹…› Совершенно ясно, что „Тёркин на том свете“ должен явиться в свет, появиться, быть напечатанным. „Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым“. Это недавнее, „внутреннее“ наше прошлое, к которому вновь и с таким глубоким выворотом обратились мы в ходе съезда, – что же это, как не „преисподняя“. И показ ее в „снятом“, победительном плане – просто необходим. Данной вещи может помешать только само это прошлое, предубеждение, „магические слова“, повиснувшие когда-то (54) в воздухе и не развеянные еще. – Попытаемся. И пусть в этом показе „прошлого“ будет в такой же мере и настоящее, в какой они смыкаются в действительности». ‹…›

12. ХII.1961

Памятным моментом этого захода явилась ночь, кажется с 26 на 27 ноября, которая в календаре обозначена неразборчивой карандашной записью на обороте воскресного (26) листка „Ночь озарения“. Я вдруг проснулся, протрезвев и в полном сознании (это не было, по-видимому, полное трезвое сознание, „верховная трезвость разума“). Оказывается, я уже давно лежал и спал-не-спал, но в легком полубреду обдумывал, как я буду доделывать „Т[еркина] на том св[ете]“, которого в Малеевке даже не раскрыл, чтобы перечесть (как не сделал этого до сих пор, чего-то боясь, чего-то избегая – не полной ли ясности, что ничего уже сделать нельзя или не смогу?).

Толком не могу воспроизвести сейчас этот „план“, но осталось одно, что я, мол, должен подключиться к этой новогодней хорейческой однолинейной истории еще и ямбом, вторым из наиболее разработанных и освоенных мною размеров – для отступлений, ретроспекции и т. п. И втоптать сюда все – и „культ“, и послекультовские времена, и колхозные, и литературные, и международные дела. И так мне было ясно, что это будет органично и что все это, собственно, начиная с „Муравии“, у меня подготовлено, пододвинуто для решения этой увенчивающей все мои стихотворные вещи задачи, что я утром начал это рассказывать Маше, хвастаясь, что все доныне написанное мною – только „крыльцо“ (по Гоголю) к тому, что должен именно теперь возвести „на базе“ „Т[еркина] на т[ом] св[ете]“, и что мне ничего не страшно и не стыдно, и я знаю, что мне делать, еду в Малеевку, сажусь за стол и т. д. При этом я выпросил у нее „поправку“ и… задул дальше, т. е. не задул, а пошел „тянуть проволоку“, помаленьку освобождаясь от этого просветленно-восторженного состояния и подумывая уже, что это, м. б., что-то сходное с переживаниями героя чеховского рассказа „Черный монах“. Потом я обмелел, притих, перетерпел свой срок ‹…›, и на меня обрушился весь подпор дел: нечитаных рукописей, неотложных дел, и я постепенно вошел в норму, а Маша съездила в М[алеев]ку за вещами. Но прочесть „Тёркина на т[ом] св[ете]“ до сих пор не решаюсь, что-то еще не дает мне этой свободы, скорее всего, полное отсутствие „запаса покоя“.

Сильнейшее впечатление последних дней – рукопись А. Рязанского (Солонжицына), с которым встречусь сегодня. И оно тоже обращает меня к „Т[еркину] на т[ом] св[ете]“. ‹…›

7. IV.1962

Вчерне-вчерне, но поставил точку под старой концовкой „Жить тебе еще сто лет“, закончив прохождение по листам прошлого года. Не только перечитать сейчас же, но даже мысленно поднять все от начала до конца что-то мешает, – должно быть – страх, что там провалы, пустоты, длинноты, скороговорка, повторения, беканье-меканье и т. д. и т. п.

Но все же не беда. На худой конец – перепишу в тетрадочку, для себя, не будучи обязанным возобновлять надоевшие, отжившие места – и то дело. М. б., лучше всего отвлечься сейчас тем, другим – не этим, не быть прикованным к этой тачке. ‹…›

20. IV.1962

С утра вдруг стало опять казаться, что „середка“ не годится, выпадает из тёркинского стиля и т. п., и что вообще все это дело обреченное. Заставил себя все же прописать еще раз эту „середку“ – нет, можно, пожалуй, „бюрократ“ примыкает уже к бюрократизму, с которым Тёркин сталкивается по ходу дела, и т. д. Хотя продолжает казаться, что заново я бы уже не писал так. ‹…›

27. VIII.1962

Подвигалось дело медленно, со страшной тратой сил на то, что потом отпадало решительно, с топтаньем на месте, с удручающей неотвязностью какого-либо словечка или оборота, который, глядишь, вовсе и не обязателен, с уклонениями в сторону, с излишеством детализации, сухостью словаря, надоедностью вводных и т. п.

Для автопародии:

Будь здоров, как говорится,

До свиданья, так сказать…

Но продвигаюсь, чувствую, продвигаюсь, откатываясь порой назад в смятенье и безнадежность и все же возвращаясь и направляясь к некоему берегу, как тот буй, что я выловил в море.

Не в первый раз я один на один с неизвестностью, неподсказанностью и незаказанностью темы, но вряд ли когда в такой мере, как сейчас. Один на один с ее неправомочностью в понятиях „кругов“, с ее незабытой компрометацией и с тем, что я могу огорчить даже „благожелателей“ этой темы, которые знают первоначальное ее решение, против которого все может казаться чем-то уже не тем. Однако я бы уже ни за что не напечатал бы не только первый, но и последний машинописный текст».

Владимир Яковлевич Лакшин. Из дневника:

«25.ХII.1962

На квартире у Саца на Арбате Твардовский впервые читал нам обновленного „Тёркина на том свете“. „Еще что-то доделывать буду, но поле обежал“, – сказал Александр Трифонович. ‹…›

Александр Трифонович рассказывал, что родилась поэма из главки прежнего, „военного Тёркина“, где появлялась Смерть. Когда в 54-м году эту поэму осудили, он не бросил работать над ней, занимался до осени 1956 года. Потом Венгрия – и опять отложил. Возвратился к ней в 61-м году. „Чувствую сам, стало гуще в середке“».

Александр Трифонович Твардовский. Из дневника:

«5.ХII.1962. Пицунда

Начал монтировать общий план, смыкая вставки (гл. образом, о двух тех светах). Идет, набегают новые строчки, образуются связки, переходы. Теперь уж, действительно, задача – подвести все под одну крышу, и чтобы середина не провисала. О двух тех светах – это или весьма хорошо, или абсолютно невозможно. Но, как вспомню герценовские слова (откуда?) о том, что если явление, понятие, личность в своем величии не допускает возможности улыбки, шутки по своему поводу, то тут что-то не так. Ничего, нужно только все время на слух выверять – не дешевка ли. Но мне было так приятно все это переписывать, подключая к машинописным страницам, – это надежная примета. ‹…›

13. ХII.1962. Пицунда

Все эти дни, как узнал, что 17.ХII. встреча с Президиумом, гоню, гоню, сшиваю на ходу, вставляю строфы, выбрасываю, только бы „поле оббежать“. Миновал уже самое трудное – „середину“, на которой печать „прежнего“ „Т[еркина] на том свете“ все же остается, хотя многое подтянулось и подстроилось („домино“ и „заседание“) в более энергичный ряд.

Так ли, сяк – на машинку есть что сдавать, а там еще работать и работать, доводить, наращивать, отчищать. Все же это – как будто курицу, уже однажды сваренную, остывшую, вновь и вновь разогревать, варить, приправлять – уже от той птицы ничего почти не осталось. Не дай бог утвердиться в таком сравнении. Нет, в работе есть движение, она далеко позади оставила первые варианты, – все сложнее, глубже, острее (порой до немыслимости опубликования). ‹…›

30. I.1963. Карачарово

Добежал-таки, кажется, до конца, какой он ни есть. И хотя хорошему настроению, которое держится у меня все эти дни, доверять вполне нельзя, все же преодоление того уже почти отвращения к этой моей много раз возобновляемой работе и ‹почти› безнадежности – кое-что».

Владимир Яковлевич Лакшин. Из дневника:

«5.VII.1963

Сегодня Александр Трифонович звонил В. С. Лебедеву, чтобы сговориться с ним и передать Хрущеву рукопись поэмы. Кто-то усомнился, удачен ли момент. „По-моему, не шутя, сейчас для этого самое подходящее время, – отвечал Твардовский. – После Пленума важно показать, что литература жива. Я убежден, что «Тёркина…» напечатают“. ‹…›

8. VII.1963

Александр Трифонович разговаривал с В. С. Лебедевым о „Тёркине на том свете“, рукопись которого прежде передал ему.

Лебедев : Я убежден, что это будет напечатано. Но, конечно, вещь трудная. Все ли правильно поймут?

А. Т. : Я уверен, что народ поймет правильно.

Поцелуи, поздравления, пометок на рукописи никаких.

Н. С. Хрущев, вернувшись из Киева, будет, кажется, встречаться с Твардовским среди первых».

Александр Трифонович Твардовский. Из дневника: «8.VII.1963

В пятницу передал Вл[адимиру] Сем[енови]чу „Т[еркина] на т[ом] св[ете]“. В субботу он позвонил: „Поздравляю“, „очень сильно“, „читать одно наслаждение“, „в сущности, это новая вещь“ и т. п. Сегодня звоню я и иду выслушивать „отдельные замечания“. – Вряд ли когда стоял так вопрос в смысле всей дальнейшей л[итературной] судьбы. – Стоял! И не один раз: „Муравия“, „Тёркин“, „Дом у дороги“, „Дали“ – всякий раз было так: или – или.

Но в данном случае дело связано с дальнейшим моим пребыванием на посту или уходом с такового ‹…›.

А если – победа? – Вчера весь день и всю ночь был в состоянии не то счастья, не то тревоги, работал на участке – косил, подчищал дубы, выкорчевывал внизу ср[еднего] сада голенастую яблоню и порубил на дрова сучья, а ствол оставил до пилы».

Владимир Яковлевич Лакшин. Из дневника:

«12.VII.1963

С утра в редакции Александр Трифонович в моем присутствии говорил с главным редактором Гослитиздата А. И. Пузиковым, просил, молил задержать вторую верстку двухтомника поэм. „У меня есть планы… Я кое-что хочу сделать по составу во втором томе“. Потом положил трубку и подмигнул мне. „Думаю я о некой поэме, да не могу ее Пузикову назвать. Первый том получился толстый, а второй – тощий. Так хорошо было бы туда подбавить одну вещь… Совсем по-другому бы все издание заиграло“.

Ему по-детски хочется видеть „Тёркина на том свете“ напечатанным. И в то же время мучительное самоограничение – сказать-то о поэме нельзя.

„Я теперь, выходит, ничего не могу напечатать, не показав «наверху». Мария Илларионовна говорит: это что же, Саша, вроде «я сам буду твоим цензором»? И, кажется, права“. ‹…›

14. VIII. 1963

Ура! „Тёркин…“ разрешен. Я понял это из утренней газеты, а потом поспешил в редакцию. Но опоздал немного… Трифоныч был с утра и рассказывал, как все совершилось. Предполагается печатать „Тёркина…“ в ближайшем „Новом мире“ и одновременно (даже с неизбежным опережением) в „Известиях“. Это, конечно, подрывает успех поэмы у нас в журнале. Ну да бог с ним, тут расчет малый в сравнении с серьезностью случившегося.

16. VIII.1963

‹…› Поэму сегодня сдали в набор – для журнала и для „Известий“».

Александр Трифонович Твардовский. Из дневника: «18.VIII.1963. Внуково

Сегодня по крайней мере 5 мил[лионов] человек читают мою вещь, известную некоторому кругу читателей с 54-го г. и до последнего дня (вчерашнего) не называвшуюся по ее заглавию, даже после двух строк в сообщении о приеме Н. С. Хрущевым „европейских“ писателей: „С большим интересом участники прослушали новую поэму А. Т. Твардовского, прочитанную автором“.

Появление ее даже подготовленным к этому людям представляется невероятным, исключительным, не укладывающимся ни в какой ряд после совещаний и пленума. – Третьего дня В. Некрасов исключен из партии одним из киевских райкомов. М. б., появись „Тёркин“ днем раньше, этого не случилось бы. Впрочем, у нас все возможно и все необязательно. ‹…›

Все это событие укладывается в несколько решающих часов и похоже на цепь случайностей, счастливых совпадений. – В самолете еще я подбросил мыслишку В[ладимиру] С[еменовичу] (Лебедеву, помощнику Н. С. Хрущева. – Сост .), что читать мог бы и в присутствии коллег – русских писателей, прибывающих с „европейцами“ для встречи. В Адлере мы сели завтракать в Доме творчества Литфонда, а В[ладимир] С[еменович] поехал сразу в Пицунду, чтобы встречать нас там.

Приезд. – Отсутствие „предбанника“, где можно было бы переменить рубашку, как предполагалось. ‹…› Встреча, осмотр „хаты“ (веранда, спортзал, бассейн морской воды, где Н[икита] С[ергеевич], обходя его, нажал некую кнопку, и вслед двинулась из стены дома стеклянная штора, говорят, 80 м в длину – это на случай дурной погоды). Официальная часть встречи в спортзале, где вдруг появился Аджубей в зебровой безрукавке и его бледная Рада. Речь Н[икиты] С[ергеевича] в духе „классовой борьбы“, „идеологического несосуществования“ и т. п. Он представлял себе дело не иначе как так, что перед ним соц[иалистические] писатели и писатели буржуазные, „слуги капитала“. Но все ничего. „Мы с вами пообедаем“, – это раза 3–4. ‹…› Обед в другом помещении в 300 м от дачи Н[икиты] С[ергеевича], по-видимому, cпециального назначения для приемов. – В ходе обеда В[ладимир] С[еменович] (раньше он только сказал, что чтение состоится сегодня, когда проводят иностранных гостей) подошел с новым предложением: не читать ли мне уж и в присутствии гостей (англичане и итальянцы уже простились)? Я, конечно, согласился. Вскоре Н[икита] С[ергеевич] объявил меня: „поэксплуатируем“. – Чтение было хорошее, Н[икита] С[ергеевич] почти все время улыбался, иногда даже смеялся тихо, по-стариковски (этот смех у него я знаю – очень приятный, простодушный и даже чем-то трогательный). В середине чтения примерно я попросил разрешения сделать две затяжки. – „Конечно, конечно“, хотя никто, кажется, кроме Шолохова и меня, сидевшего с ним, (до чтения) на самом конце стола, не курил. Дочитывал в поту от волнения и от взятого темпа, несколько напряженного, – увидел потом, что мятая моя дорожная, накануне еще ношенная весь день рубашка – светло-синяя – на груди потемнела – была мокра. – Кончил, раздались аплодисменты. Н[икита] С[ергеевич] встал, протянул мне руку: „Поздравляю. Спасибо“. Тут пошли было некоторые реплики похвалы, но Сурков быстро сообразил, что „обсуждение“ не должно быть, и предложил тост за необычный факт прослушивания главой великого государства в присутствии литераторов, в том числе иностранных, нового произведения отечественного поэта! Потом я, решительно не принимавший ничего за столом (как и накануне), попросил у Н[икиты] С[ергеевича] разрешения (это было довольно смело) „промочить горло“. Он пододвинул мне коньяк, я налил. „Налейте и мне, – сказал он, – пока врача вблизи нету“. Когда я наливал ему, рука так позорно дрожала, что это многие заметили, но, конечно, это могло быть отнесено только за счет волнения. – И, собственно, дело совершилося, – подошел Аджубей с конкретными предложениями, посулами соблюдения всех необходимых условий и т. п.».

Владимир Яковлевич Лакшин. Из дневника:

«30.VIII.1963

‹…› Твардовский рассказывает, что этот „загробный Тёркин…“ писался так долго, что кое-что из него сублимировалось в „Далях“ – в главе „Фронт и тыл“, в вагонном разговоре с критиком и т. д. Какие-то образы, строки невольно расходились и по другим вещам, пока поэма лежала. „Я лучше всех знаю недостатки нынешнего «Тёркина…», – говорит Александр Трифонович, – знаю, что тут темновато, усложнено, плохо, но поправлять уже не буду, пусть как на нынешний день сложился, так и живет ‹…›“».

Из книги Я дрался на «Аэрокобре» автора Мариинский Евгений Пахомович

Тёркин в плену Морозным январским днем Архипенко повел четверку - он, Цыган, Королев и я - на новый аэродром.Бетонка, покрытая слоем снега, все же выделялась на ровном белом фоне. Кажется, совсем недавно с нее поднимались «Мессеры» во время налета «пешек» на

Из книги Лермонтов: воспоминания, письма, дневники автора Щеголев Павел Елисеевич

Из книги Брежнев автора Млечин Леонид Михайлович

«А ты был на том свете?» Врачи вытащили Косыгина из беды. Но Алексей Николаевич сильно изменился. Он стал иногда говорить на отвлеченные темы, вероятно, чтобы снять напряжение. Однажды спросил Байбакова:- Скажи, а ты был на том свете?Николаю Константиновичу стало

Из книги Спендиаров автора Спендиарова Мария Александровна

При свете коптилки К концу 1917 года завершился первый этап задуманной Спендиаровым работы - запись и отбор музыкального материала. К этому времени надежда на приезд Туманяна, назначенный на лето того же года, была окончательно потеряна. Перед композитором, мечтавшим

Из книги Сколько стоит человек. Тетрадь девятая: Чёрная роба или белый халат автора

Из книги Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 томах. автора Керсновская Евфросиния Антоновна

Василий Теркин помог Однажды я сидела на своей верхотуре, разложив вокруг все свои причиндалы. На коленях - сложенная телогрейка, на ней - фанера. Это мой рабочий стол. Вокруг огрызки карандашей, обмылки красок, тушь… Все мое богатство, все утешение!Как раз я только что

Из книги Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма автора Андерсен Ларисса Николаевна

«Где-то там, на этом свете…» Где-то там, на этом свете, Ты живешь не для меня. И растут не наши дети У не нашего огня. Но неведомая сила Не развязывает нас. Я тебя не отпустила - Ни навеки, ни на час. Лишь уснешь - тебе приснится Темный сад и звездный пруд… И опять мои

Из книги Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной автора Абашидзе Григол

«Что бы ни делалось на свете…» Что бы ни делалось на свете, всегда желавшем новизны, какой бы новый способ смерти ни вызвал старый бог войны,- опять, как при слепом Гомере, лоза лелеет плод вина, шум трав и розы багровенье - всё, как в иные времена. И слёз о смерти так

автора

Из книги Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим) автора Войнович Владимир Николаевич

Глава шестьдесят девятая. Тёркин и Чонкин «Что это за фамилия?» Осенью 1967 года, закончив первую часть «Чонкина», я дал прочесть написанное Асе Берзер, а потом Игорю Сацу. Тот хотел было показать рукопись Твардовскому, потом забоялся и собрался нести ее Кондратовичу. Я его

Из книги Рассказы автора Листенгартен Владимир Абрамович

На том свете Грешник в очереди у ворот, где апостол Петр направляет души умерших в рай или в ад. Он замечает, что всех, кто говорит, что был женат, Петр пропускает в рай, больше ничего не спрашивая.Апостол Петр его спрашивает:- Вы были женаты?- Да, два раза!- В

Из книги Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи автора Матвеева Новелла Николаевна

«Всё сказано на свете…» Всё сказано на свете: Не сказанного нет. Но вечно людям светит Не сказанного свет. Торговец чучелами птиц Сегодня мне приснился: Трухой, как трубку табаком, Он дятла набивал. Желтела иволга в тени, Орёл в углу пылился, И не дразнился попугай, И

Из книги Грета Гарбо и ее возлюбленные автора Виккерс Хьюго

Успехи в свете В 1971 году Дэвид Бейли сделал документальный фильм о Сесиле Битоне, который озаглавил «Битон по мотивам Бейли». В одной из сцен о нем ведут беседу Трумен Кэпот и Диана Вриланд, редактор журнала «Вог».Миссис Вриланд говорит:«Сесиль из тех людей, кто целиком и

Из книги Дневные звёзды автора Берггольц Ольга Федоровна

Сказка о свете Мне казалось, что кто-то быстро гладит меня по лицу прохладной, пушистой лапкой.«Белка», - подумала я, не удивляясь, и в ту же минуту мне приснилась оранжевая сосновая роща, где сосны стояли очень прямые и ярко-оранжевые и между ними неподвижно висели

Из книги Леонид Быков. Аты-баты… автора Тендора Наталья Ярославовна

«Василий Теркин» Заявка на постановку этого фильма тоже подавалась Леонидом Быковым в Госкино сразу после «Стариков…», но так и не получила одобрения. Возможно, она просто не дошла до адресата – столько было недоброжелателей у Быкова в

Из книги 101 биография русских знаменитостей, которых не было никогда автора Белов Николай Владимирович

Василий Теркин Поэма Александра Твардовского «Василий Теркин» прямо с газетного листа шагнула в ряд классических произведений советской литературы.В образе Василия Теркина поэт воплотил обобщенный тип миролюбивого труженика, всегда готового, тем не менее, дать отпор

А.Т.Твардовский.

Теркин на том свете

Тридцати неполных лет – Любо ли не любо – Прибыл Теркин На тот свет, А на этом убыл. Убыл-прибыл в поздний час Ночи новогодней. Осмотрелся в первый раз Теркин в преисподней… Так пойдет – строка в строку Вразворот картина. Но читатель начеку: – Что за чертовщина! – В век космических ракет, Мировых открытий – Странный, знаете, сюжет – Да, не говорите!... – Ни в какие ворота. – Тут не без расчета… – Подоплека не проста. – То-то и оно-то…

И держись: наставник строг Проницает с первых строк… Ах, мой друг, читатель-дока, Окажи такую честь: Накажи меня жестоко, Но изволь сперва прочесть. Не спеши с догадкой плоской, Точно критик-грамотей, Всюду слышать отголоски Недозволенных идей. И с его лихой ухваткой Подводить издалека – От ущерба и упадка Прямо к мельнице врага. И вздувать такие страсти Из запаса бабьих снов, Что грозят Советской власти Потрясением основ. Не ищи везде подвоха, Не пугай из-за куста. Отвыкай. Не та эпоха – Хочешь, нет ли, а не та! И доверься мне по старой Доброй дружбе грозных лет: Я зазря тебе не стану Байки баять про тот свет. Суть не в том, что рай ли с адом, Черт ли, дьявол – все равно: Пушки к бою едут задом,– Это сказано давно… Вот и все, чем автор вкратце Упреждает свой рассказ, Необычный, может статься, Странный, может быть, подчас. Но – вперед. Перо запело. Что к чему – покажет дело.

Повторим: в расцвете лет, В самой доброй силе Ненароком на тот свет Прибыл наш Василий. Поглядит – светло, тепло, Ходы-переходы – Вроде станции метро, Чуть пониже своды. Перекрытье – не чета Двум иль трем накатам. Вот где бомба ни черта Не проймет – куда там! (Бомба! Глядя в потолок И о ней смекая, Теркин знать еще не мог, Что – смотря какая. Что от нынешней – случись По научной смете – Так, пожалуй, не спастись Даже на том свете.) И еще – что явь, что сон – Теркин не уверен, Видит, валенками он Наследил у двери. А порядок, чистота – Не приткнуть окурок. Оробел солдат спроста И вздохнул: – Культура… Вот такие бы везде Зимние квартиры. Поглядим – какие где Тут ориентиры. Стрелка «Вход». А «Выход»? Нет. Ясно и понятно: Значит, пламенный привет,– Путь закрыт обратный. Значит, так тому и быть, Хоть и без привычки. Вот бы только нам попить Где-нибудь водички. От неведомой жары В горле зачерствело. Да потерпим до поры, Не в новинку дело. Видит Теркин, как туда, К станции конечной, Прибывают поезда Изо мглы предвечной. И выходит к поездам, Важный и спокойный, Того света комендант – Генерал-покойник. Не один – по сторонам Начеку охрана. Для чего – судить не нам, Хоть оно и странно: Раз уж списан ты сюда, Кто б ты ни был чином, Впредь до Страшного суда Трусить нет причины. По уставу, сделав шаг, Теркин доложился: Мол, такой-то, так и так, На тот свет явился. Генерал, угрюм на вид, Голосом усталым: – Ас которым,– говорит,– Прибыл ты составом? Теркин – в струнку, как стоял, Тем же самым родом: – Я, товарищ генерал, Лично, пешим ходом. – Как так пешим? – Виноват. (Строги коменданты!) – Говори, отстал, солдат, От своей команды? Так ли, нет ли – все равно Спорить не годится. – Ясно! Будет учтено. И не повторится. – Да уж тут что нет, то нет, Это, брат, бесспорно, Потому как на тот свет Не придешь повторно. Усмехнулся генерал: – Ладно. Оформляйся. Есть порядок – чтоб ты знал – Тоже, брат, хозяйство. Всех прими да всех устрой – По заслугам место. Кто же трус, а кто герой – Не всегда известно. Дисциплина быть должна Четкая до точки: Не такая, брат, война, Чтоб поодиночке… Проходи давай вперед – Прямо по платформе. – Есть идти! – И поворот Теркин дал по форме. И едва за стрелкой он Повернул направо – Меж приземистых колонн – Первая застава. Тотчас все на карандаш: Имя, номер, дату. – Аттестат в каптерку сдашь, Говорят солдату. Удивлен весьма солдат: – Ведь само собою – Не положен аттестат Нам на поле боя. Раз уж я отдал концы – Не моя забота. – Все мы, братец, мертвецы, А порядок – вот он. Для того ведем дела Строго – номер в номер,– Чтобы ясность тут была, Правильно ли помер. Ведь случалось иногда – Рана несмертельна, А его зашлют сюда, С ним возись отдельно. Помещай его сперва В залу ожиданья… (Теркин мельком те слова Принял во вниманье.) – Ты понятно, новичок, Вот тебе и дико. А без формы на учет Встань у нас поди-ка. Но смекнул уже солдат: Нет беды великой. То ли, се ли, а назад Вороти поди- ка. Осмелел, воды спросил: Нет ли из-под крана? На него, глаза скосив, Посмотрели странно. Да вдобавок говорят, Усмехаясь криво: – Ты еще спросил бы, брат, На том свете пива… И довольны все кругом Шуткой той злорадной. Повернул солдат кру-гом: – Будьте вы неладны… Позади Учетный стол, Дальше – влево стрелки. Повернул налево – стоп, Смотрит: Стол проверки. И над тем уже Столом – Своды много ниже, Свету меньше, а кругом – Полки, сейфы, ниши; Да шкафы, да вертлюги Сзади, как в аптеке; Книг толстенных корешки, Папки, картотеки. И решеткой обнесен Этот Стол кромешный И кромешный телефон (Внутренний,